• Человеческая жизнь – как рябь на воде. Волны набегают-убегают, озеро колышется. Но вот ветер стих – и вода как зеркало.

 

• Мама часто рассказывала: в детстве, в двадцатые годы минувшего века, жили они с сестрой в центре Петрограда, на Моховой – и в святые праздники бегали с подружками к Симеоновской церкви на углу с улицей Белинского. Встанут в длинную очередь на причастие, получат от батюшки свою порцию густого церковного кагора и просвирку, потом опять в конец очереди пристроятся. И так несколько раз, пока поп их не приметит и не прогонит прочь. А ещё любили спрятаться снаружи у бокового придела, куда покойников привозили на отпевание, и слушать под дверью, затаив дыхание – не будет ли от мертвецов какого-нибудь звука. И от любого там шороха неслись прочь, как оглашенные…

• Церковь Святого Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы на углу улиц Моховой и Белинского: сюда моя мама с друзьями бегала в детстве.

• Петербург, 2016 г. Фото О. Зверлиной.

 

• Теперь и мамы уж нет, и сестру её недавно схоронили, Валентину Петровну.

• А звук от них остался – звучит внутри меня, долгий, цветной, богатый полутонами.

 

• Как-то давно, в прошлом уже веке, в конце шестидесятых, кажется, в Ленинграде выставка проходила, чешское стекло. Все на неё ездили – и старшая сестра моя с подругами, и тётка Валентина. Кроме всего прочего продавались там поделки из бисера-стекляруса, тогда крайне редкого: в галантерейных магазинах бывал лишь кривенький бисер, неровный, крашеный цветным лаком, и многие бусинки в нём оказывались вообще без дырочек. Выпускала его в качестве побочного продукта почему-то лыжная фабрика – мы его «лыжным бисером» и прозвали. Но и ему бывали рады, когда приходила охота рукодельничать.

• И вот сестра купила себе на чешской выставке длинный серебряно-хрустальный пояс с кистями, скрученный из тяжёлых шелестящих бисерных нитей. А тётка выбрала ожерелье, много-много рядов гранёного стекляруса – бронзового, с золотой искрой. Я, юная рукодельница-кукольница, смотрела на всё это горящими глазами: таких чудных гранёных бусинок никогда раньше не видела. Я же тогда уже вовсю кукол мастерила, и мне повезло: и от пояса, и от ожерелья оторвалось ровно по одной нитке. Мне этого надолго хватило для моих маленьких, с ладонь величиной, тряпичных русалок и гномов.

• Глядя на них, тётя Валя хвалила: «Молодец, Оля, мастерица! Погоди вот, есть у меня мешочек старинных кружев и тряпочек, я тебе их обязательно принесу, сможешь очень красивых кукол наделать». И я всё думала тогда, представляла, какими чудесными могут оказаться эти старинные кружева, воображала украшенных ими будущих кукол, и год за годом ждала, ждала от любимой тётки этих особенных её лоскутков. Но она каждый раз их забывала – говорила: ой, опять забыла, в следующий раз принесу. Неделя за неделей, месяц за месяцем – так никогда и не принесла. И какими же они были – теперь разве узнаешь?

 

• А ещё на той чешской выставке купила себе тётя Валя стеклянный букетик – лазоревая вазочка тонюсенького муарового стекла, и в ней качаются-подрагивают на проволочных стеблях цветы-леденчики. Я налюбоваться не могла – красота, красота такая…

 

• Валя в семье была младшая, светленькая пышка-толстушка, у своей мамы Ольги Алексеевны – любимица.

 

• Предположительно, это первое фото Вали Зайцевой, оно всегда хранилась в ящике прикроватной тумбочки моей мамы Лидии Зверлиной, среди самых дорогих фотографий.

• Скорее всего, снято во дворе дома Кёльберга на Моховой улице, 30, где и жила в те годы семья Зайцевых. Соседом по коммуналке был старший брат Петра Зайцева – Дмитрий: возможно, это фото сделал он • Ленинград, конец 1920-х гг.

 

• А старшая тоненькая Лида-чернавка считалась папиной дочкой.

 

• Одна из немногих маминых ранних фотографий: подросток Лида Зайцева – вторая слева в переднем ряду – со своим отцом Петром Николаевичем: он сидит чуть выше, справа от неё • Ленинград, середина 1930-х гг.

• Помню, было ещё фото небольшого маминого класса с учительницами, но оно так пока и не нашлось в разделившихся архивах нашей большой семьи. Про преподавателей мама рассказывала, что были они «из бывших»: надменные, презиравшие бедняков – и, чуть что, таскавшие детей за волосы.

 

• Но её папа всё больше был на работе, часто в отъезде – про него уклончиво говорили, что он «работал в органах». И Лиду, как слегка нашалит – или даже моей бабушке Ольге так просто покажется под частое у неё плохое настроение – запирали в тёмном чулане, в недрах большой коммунальной квартиры.

• А за шалость что угодно могло сойти. К примеру, почти напротив их подворотни на Моховой улице располагался красивый особняк: дом страхового общества «Россия». И в его небольшом дворике за узорной решёткой свободно расхаживали павлины. Как же любила местная детвора их подкарауливать у самой ограды, чтобы, улучив момент, вырвать перо из роскошного хвоста!

• Но если взрослые ловили с поличным – доставалось всем.

Дом страхового общества «Россия», за решёткой которого в 1920-х гг. во дворе гуляли павлины. Петербург, Моховая улица, 27. 2015 г. Фото О. Зверлиной

 

• Соседи в большой квартире были в основном родственниками по отцовской линии: когда заселялись в двадцатые годы, в Петрограде много квартир пустовало. Ордер на комнату выдали в дом Кёльберга, на Моховой улице: выбирай для жилья любую квартиру. И дед Пётр Николаевич выбрал эту, а в ней – самую маленькую комнатушку тринадцати метров, чтоб отапливать было легче: бывшую комнату горничной, с видом на каретный двор. Надеялся про себя: тяжёлые времена пройдут, а потом бог даст – и переселимся в комнату получше. Это «потом» тогда виделось светлым и радостным.

• А соседствовать дед зазвал всю свою родню, Зайцевых: сестру Маню и братьев.

 

• На даче в деревне Ваганово

• Внизу справа: бабушка Ольга Алексеевна Зайцева со шпицем и мама, Лидия Зайцева-Зверлина с Аликом на руках. Внизу слева: Валя Зайцева со щенком.

• Вверху справа: баба Маня – сестра деда Мария Зайцева.

• Лен. обл., 1940 г. Фото В. Зверлина.

 

• И вот наказанная Лида тихонько плакала в пыльном чулане, а пухляшка-Валенька сидела в обнимку с Ольгой Алексеевной на продавленном диване, жевала свежие булочки. Булочник тогда приходил с лотком прямо во двор – и молочница приходила, и цветочница, и торговцы свежими ягодами-яблоками, и сам точильщик. Старшую Лиду гоняли вниз за булками, за молоком, за горячими бубликами. Только точить ножи у точильщика моя бабушка с четвёртого этажа спускалась сама. Вжиг-вжиг, вжиг-вжиг! – искры летят, озорно сверкают лезвия, глаз не оторвать, до чего красиво!

• А сбоку во дворе была конюшня, извозчичий двор, там стояли возчики с колясками. Бородатые кучера степенно переговаривались, обсуждая пассажиров, и кони гулко цокали копытами по старым булыжникам.

 

Второй двор дома Кёльберга: когда-то он был вымощен булыжником, сюда выходили окна комнаты Зайцевых. Вид на флигель, где раньше были каретные ряды • Петербург, Моховая улица, 30. 2014 г. Фото О. Зверлиной

 

• А потом извозчики уезжали, да и все они уходили прочь – молочницы, точильщики, булочники. Шли по Моховой вдаль и кричали: «Свежая выпечка, свежая выпечка! Точить ножи-топоры-ножницы! Точить…»

• Так все потихоньку и ушли, нигде их больше не встретишь.

• Но я ещё помню, как в шестидесятые годы в наш просторный двор в Лесном среди новостроек забредал одинокий точильщик, бородатый, степенный, точно из прошлого. «Точить ножи-ножницы! Точить…» – и все мы сбегали вниз со своими ножницами и складными ножичками, и искорки весело сыпались с его точильного колеса.

• Вжиг-вжиг, вжиг-вжиг! – эхом отдавалось от стен старых деревянных домов, ещё дореволюционной постройки, которым уже недолго оставалось стоять в окр`уге: их сносили, один за другим, заменяя современными, высотными. И долго цвели и плодоносили по всему району осиротевшие вишни и яблони, смородины и крыжовники. Но всё это было потом, позже, во времена «хрущёвской оттепели» – когда в космос запустили первого человека.

 

• А раньше, когда нас всех ещё не было, и была война, город сжало кольцо блокады – девятьсот дней, долгие морозные зимы без отопления, без воды и света.

• Воду Лида возила на саночках издалека – с Невы, от самого Эрмитажа, где прорубь почище. Вообще она худенькая была, но сильная, сила переполняла её: рассказывала, что в юности любила она бежать по Литейному мосту сквозь солнечный невский простор, широко раскинув руки, и казалось ей – вот-вот подхватит её балтийский ветер, вот-вот она полетит!

• И в блокаду, в голод немного той силы внутри ещё теплилось, потому изо дня в день морозными зимами тянула она саночки по заросшим сугробами одичавшим улицам, где то там, то здесь попадались окоченевшие мертвецы, а мимо них в полузабытьи несли свои жизни усталые, закутанные в бесконечную скорбь люди.

 

• Фасад разрушенного дома № 30 по Моховой улице (дом Кёльберга) • Ленинград, 1944 гг.

• Фото ЦГАКФФД СПб

 

• Иногда, не чуя ни рук ни ног, довезёт Лида ведро до самого подъезда – а на скользких обледенелых ступенях-то и опрокинет. И нет воды, и опять иди снова, шажок за шажком, улица за улицей, от Моховой до самой Дворцовой площади.

 

• Вход в дворовый корпус дома Кёльберга: сюда, день за днём, всю блокаду моя мама привозила издалека воду для семьи... Фото О. Зверлиной, 2014 г.

 

• Надо выживать, надо сына поднимать, маленького почти прозрачного Алика, из последних сил тянуть в будущее его тающую жизнь – и мыть его, и поить горячим. И бабушку Ольгу мыть, когда-то полную, гладкую, а теперь так исхудавшую, что вся кожа на ней свисает складками. И безразличную ко всему юную Валю.

 

• Сёстры Лида и Валя Зайцевы перед войной, на даче.

• Деревня Ваганово Лен. обл. 1940 г. Фото В. Зверлина.

 

• Опухшие от голода домочадцы, Валя-подросток и бабушка Ольга, жались к буржуйке, на буржуйке сушили тоненькие сухарики из опилочного блокадного хлеба, полученного по карточкам, чтобы потом класть их за щеку и сосать их, сосать, как можно дольше – на мгновения утоляя этим высасывающий их жизни голод.

• Вся жизнь семьи проходила в крошечной комнатке, вокруг буржуйки. Буржуйку эту в самом начале войны бабушка Ольга заказала у знакомого мастера, прямо в форточку вывели трубу. Лида топила печурку, чем придётся – в ход шла мебель, доски от заборов и разбомблённых домов. И даже книги. Не все конечно, не все: Лида при лучине перечитывала и старинные тома Тургенева, и Лермонтова – любимого «Демона» с магическими врубелевскими иллюстрациями, и Толстого…

 

• Иллюстрация М. Врубеля к поэме М. Лермонтова «Демон».

 

• И ещё, уложив спать истощённого Альку, под стук метронома вышивала при трескучей лучинке: глаза ещё были молодые, зоркие. Вышивать она любила с детства – яркие цветы, пухлые ягодки-землянички, кудрявые травки-завитки. Скрывался в её душе художник, тайное дарование. Она вышивала вечерними часами, часами безвременья, нанизывая на иглу, стежок за стежком, тягучие минуты такого осязаемо-непрочного бытия, складывающегося из множества коротких страшных «сейчас».

• «Сей-час, сей-час, сей-час» – выстукивал по радио метроном.

• Одно неуловимое «сейчас» переходило в другое, и казалось, не было в этом бытии никакого манящего «потом».

• В бомбоубежище уже не спускались, силы понапрасну не тратили: что суждено – то суждено. Поначалу вставали дома в дверные проёмы, упершись руками-ногами: частенько при бомбёжках всё рушилось, лишь оставались стоять капитальные стены с пустыми проёмами. А потом даже и не вставали.

 

• Первый двор дома Кёльберга: через него каждый день проходила моя мама и таким она его видела в годы войны • Ленинград, 1941-1943 гг. • Фото ЦГАКФФД СПб

 

• А в другие вечера-ночи ходила Лида дежурить на крыше, зажигательные снаряды ловить, фугаски, спасая дом от пожара. Фугаску надо было зажать длинными щипцами – и в бочку с водой её сразу! – Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! А днём – опять за водой, и в очередь, отоваривать карточки, и за семьёй ухаживать.

• И всем в семье суждено было выжить, даже маленькому Альке, спасённому мамой и от погнавшегося за ними по улице людоеда, и от голодного обморока – горстью чудом завалявшейся в аптечке сухой черники. От черничного варева белые щёки порозовели, Алька очнулся, ожил.

• А людоеды в городе были, но об этом даже после войны не говорили – разве только по углам, шёпотом. Как же это может такое быть, чтобы наши советские люди, верные делу Ленина строители коммунизма – и вдруг людоеды? А было, было. От голода теряли люди человеческий облик, мутился от него разум. И в одном доме с нами много лет потом жила соседка, у которой в войну украли и съели её маленького братика.

• А вот Лиду людоед на улице не догнал. Лида бежала изо всех сил, летела, как до войны по Литейному мосту – отстал людоед, тщетно пытавшийся вырвать у неё из рук пухлый тряпичный кулёк с закутанным сыном. Зря польстился людоед: щёки у Альки были по-детски кругленькими, красными от диатеза, а сам-то он под ватным одеялом – тоща-тощёй, кожа да кости.

• Больше мама его в очередь за продуктами не брала, оставляла дома. И он рассказывал, что к нему тихонько приходит мышка – махонькая, в юбочке, в шляпке. Мышка танцует, а он угощает её хлебными крошками: са́мой по тем временам большой ценностью. Маму эти рассказы пугали – вдруг мышь ребёнку нос отгрызёт? Но приходилось выбирать из двух зол: или мышь в тёплой домашней комнате – или людоед на лютых морозных улицах.

 

• Алик Зверлин • Ленинград, 1941-1942 гг.

 

• Мышей в городе было мало. И мышей съели, и кошек, и собак, и птиц. Летом всё, что зеленело по каменистым питерским обочинам – всё варили и ели: и лебеду, и крапиву, и подорожник. А поди найди их в центре города, в каменных дворах-колодцах. И ходили потом от этого варева с раздутыми животами: не еда – один обман.

• А крысы – те в начале блокады покинули город, сплошным ковром шли по улицам, останавливая трамваи и машины и заставляя испуганных прохожих жаться к стенам. Густо шли, как фашисты. Шли они и по Литейному мосту. Валя, спешившая домой, случайно задела одну тухлей, и крыса на неё кинулась, за ней другие. Но случился рядом военный, отпугнул их, стрельнув из пистолета.

• Валя Зайцева – школьница. Ленинград, конец 1930-х – начало 1940-х гг.

 

• Потом юную Валю с другими женщинами посылали за город, рыть окопы. Лиду не взяли из-за маленького сына, а хотели: строго предлагали оставить больного малыша с бабушкой. Страшно было на окопах, немцы обстреливали. Но Валя уцелела, вернулась, пережила потом всю долгую блокаду.

• И все в семье блокаду пережили – только фотограф Дмитрий, дедов брат, что жил в соседней комнате и работал рядом, в фотоателье на Литейном, без сил упал на улице и замёрз. А жена его, тётка Клавдия, за ним не пошла: не смогла уже встать с кровати. Она тоже умерла, прямо в своей комнате, где в буфете осталась после них шестилитровая бутыль довоенного красного вина. Мама после войны всё удивлялась – почему не пили они его, вино это?

• Могли ведь выжить, спастись…

• Пропал в войну Гришка, Григорий, другой дедов брат, пьяница. Тот до войны жил в ночлежке, скитался по трактирам, кутаясь в грязное пальто прямо на голое тело – и во все выходные и праздники исправно являлся на побывку к родне. Женщины его жалели до слёз, кормили на кухне, у кого что было, тайком от мужей совали денежку.

• Неизвестно, что на самом деле сталось с придирчивой соседкой тётей Мотей, Матрёной, бывшей горничной. Она-то как раз была из чужих, не родня – и заставляла соседок драить полы и углы в квартире при обязательной для всех коммунальной уборке. Её муж, белый офицер, заядлый игрок, которого перед самой революцией женила она на себе, оплатив все его карточные долги, в блокаду прямо воспрянул – ходил нос кверху и немцев поджидал. Обещал сдать им всех – и бабушку Ольгу, и Лиду, и Валю, и Альку маленького. Будете на фонарях висеть, говорил.

• Ведь все мужчины в их семье были в Красной армии.

• Куда-то он потом делся, неведомо. Но в старости Лида, сама уже бабушка, всю жизнь любившая страшные истории, рассказывала внучкам, что офицер этот в конце войны перерезал себе горло и истёк кровью в той самой коммунальной комнате, где жил. И что же тётя Мотя1? А вот что: как появилась в свободной продаже консервированная каша с тушёнкой, купила она целых 13 банок. 12 съела кряду, не поморщившись, а на 13-й ей и пришёл роковой конец. Так с банкой тушёнки несчастную и нашли...

 

• После победы вернулся с фронта муж Лиды Виктор, мой будущий отец. И стал работать в никем ещё не изведанной области спутникового телевидения, обеспечивать связью первые советские космические полёты.

• Но это было потом. А в самом начале войны он попал со своей частью в окружение, воевал вместе с партизанскими отрядами, был ранен, дошёл с войсками до самого Берлина – и привёз оттуда большую трофейную куклу для маленькой дочки, которую ещё не видел.

 

• Незадолго до войны они поженились, Лида и Виктор, молодой жене едва восемнадцать исполнилось. И родился у них первенец Олег, Алька. А по окончании Академии Связи отца, вчерашнего курсанта, сразу отправили служить в часть, связистом. И жена должна была бы ехать с ним, но маленького сына положили в больницу, он с самого рождения много болел.

 

• Папа Виктор и мама Лидия Зверлины с маленьким Аликом перед войной.

• Деревня Ваганово, Лен. обл., 1940 г.

 

• Лида осталась с Алькой – и скоро угодила в блокадное кольцо, кольцо смерти. Но всё-таки именно это их и спасло: семьи сослуживцев отца приехали прямо под бомбёжки, почти все погибли в этой кровавой мясорубке.

• Вот и узнай, что в жизни лучше.

• А Лида с сыном несмотря ни на что выжила в ледяном блокадном городе. Один раз за всю войну муж приезжал к ней на побывку после ранения – зимой, по Дороге Жизни. И в сорок третьем, после прорыва блокады, у Лиды родилась первая дочка – Наташа.

• Ей отец трофейную куклу и вёз.

 

• Почти все в семье пережили войну – лишь дед-ополченец не вернулся с Ладоги, нашёл свой конец на той самой Дороге Жизни, в тёмной воде под проломившимся льдом. По советским законам он считался пропавшим без вести, бабушке-иждивенке пенсию за него так и не начислили.

• Архивный документ с сайта memorial.ru о пропаже без вести Петра Николаевича Зайцева: с февраля 1942 г.

 

• Очень обижалась она на государство – она, потерявшая на войне всё самое дорогое, потому что кроме мужа ничего у неё в жизни и не было. Ради него, простого типографского рабочего, оставила она богатых родственников, ушла жить в любви и бедности, очарованная зыбкими надеждами и юной романтикой. Бедность оказалась удивительно прочной, а любовь – такой краткой, переменчивой… Очень уж любил дед, весельчак и балагур, женскую компанию, и его наперебой приглашали в гости.

• Если он отправлялся на очередное чаепитие в дом напротив, бабушка так ревновала, что, схватив с полки большой военный бинокль, бежала в комнату к соседке, чтобы из её окна следить за неверным супругом.

• Частенько горько плакала о своей несчастной судьбе слишком рано располневшая Ольга, сидя на скрипучем диване и нашивая себе заплаты на изношенные платья, на грудь и на живот. Ещё каждый год подшивала она полоски ткани к рукавам и подолам платьиц быстро растущих дочек. А потом все эти одёжки красила она одной краской – коричневой, стойкой. Красила в тазу, на коммунальной кухне. Краска точно скрепляла, соединяла старое с новым, настоящее – с прошлым. И нескончаемые заплаты в Ольгиной жизни становились не так заметны.

• Гордости она не теряла, и, частенько ссорясь с мужем, в лучших традициях своих юных романтических грёз бегала травиться на чердак, прихватив из аптечки заветную склянку с надписью «Ядъ». Муж нёсся следом, обнимал, уговаривал, дочки плакали – буря чувств, ливень слёз, гром и вспышка молнии посреди тусклой монотонной обыденности! И гроза утихала, и все мирились, и потом дружно пили чай в своей тесной комнатушке – чай со свежими бубликами от вездесущего уличного лоточника.

 

• Одна из немногих счастливых фотографий бабушки Ольги и деда Петра Зайцева (они в центре) на даче: с гостями или в гостях. 1930-е гг.

 

• И наступал покой, и опять впереди светилась надежда. И лёжа всё на том же старом диване, мечтала Ольга после каждой домашней бури о каком-то будущем счастье и достатке.

• Но война отняла всё это, даже надежды – и не оставила ничего.

 

• А дочери, что дочери? У дочерей уже были свои мужья, свои семьи, свои сияющие надежды. И несмотря на любовь и заботы Лиды, в семье которой жила бабушка Ольга последние годы, умерла она рано, в пятьдесят семь лет.

 

• Какой была она в детстве, в юности, в молодости? Я не знаю, фотокарточек не сохранилось: помня, что жена из богатых, дед избавился от всего, что связывало его семью с прошлым – и от фотографий, и от писем, и от немногих фамильных вещей. Полетел на помойку и сидящий на каменной подставке большой оперный Мефистофель из тёмной бронзы, и кабинетный письменный прибор из мрамора, и альбомы, и вышивки, и прочее.

• Лишние вещи тогда вообще считались мещанством.

 

• Шуточное довоенное фото: бабушка Ольга Алексеевна целится в деда из его пистолета. Правую половинку фото, где был смеющийся дед Пётр Николаевич Зайцев, в 1960-е гг. оторвал кто-то из моих братьев: видимо, так они спасали дедушку от смерти. Но война, увы, забрала его задолго до этого... • Ленинград, 1930-е гг.

 

• Чудом уцелела до наших дней лишь одна бронзовая виноградная лоза, вовсе бесполезное настенное украшение, долго служившее потом простой вешалкой. А на него когда-то подвешивалась янтарная стеклянная гроздь – но гроздь эта не сохранилась.

• По маминым рассказам, раньше эти виноградные гроздья украшали квартиру бездетного домовладельца Крыгова, бабушкиного дяди, усыновившего после смерти единственной сестры трёх её детей-сирот: Ольгу, Лидию и младшего Андрея. Отчего так рано умерла их мать, никому не известно – то ли родами, то ли от испанки, которая в Петрограде в ту пору свирепствовала. А бабушкин отец, мой прадед Алексей Черевко, погиб, возможно, в Первую Мировую: он ведь был офицером.

• Впрочем, точно никто не знает.

• И вырастил, воспитал сирот дядя Крыгов, имевший по семейным преданиям, теперь не подтвердившимся, в Питере три доходных дома – на Сергиевской, на Белинского, на Гороховой. Но старшая Ольга бросила всё это, влюбившись в простого типографского наборщика, сына бедного сапожника с Лиговки – и ушла жить с ним.

• Жили бедно и «правильно». Дед вскоре работу сменил, ушёл в правоохранительные органы, стал работать в областных колониях. И за лёгкий весёлый нрав его на работе все любили. Но всё равно дед с бабушкой каждую ночь были начеку, спали вполглаза: ждали, что подъедет страшный чёрный «воронок», ждали звонка в дверь – ждали, что за дедом придут.

• Тогда всех забирали, даже бедных и правильных.

• И «тюремный» чемоданчик держали наготове, с самым необходимым. Да какой там чемоданчик? Многих ведь в одночасье без всякого суда расстреливали.

• Но повезло, не пришли за дедом, не приехали. Не пригодился чемоданчик.

• Дед ушёл добровольцем в народное ополчение.

• И его навсегда забрала война.

 

• Мой дед Пётр Николаевич Зайцев • Довоенное фото.

 

• А Валя в конце войны ожила: блокаду сняли, пайки прибавили, она работать пошла в Смольный, помогли прежние дедушкины связи – там и с будущим мужем познакомилась, Сенцовым: тоже как раз Валентином. Родом он с Волги оказался, из Плёса. Валентин в Смольном на посту стоял, и у него паёк был хороший.

 

• Мама моя рассказывала, что в конце войны хороший паёк Валентина ценился на вес золота, особенно в изголодавшемся за время блокады Ленинграде. Да и сама Валентина, пойдя на службу, стала получать рабочий паёк, который был куда лучше того иждивенческого, на котором всю войну сидели мама и бабушка Ольга Алексеевна.

• Холодильников в то время ещё не было, и юная Валя, принося домой селёдку, разрезала её на куски и ставила в селёдочнице на окно. А маме так хотелось селёдки! И она изловчилась отрезать от каждого куска тоненький прозрачный ломтик. Валентина вернётся, посчитает – куски все на месте, а селёдка вроде поменьше стала: Лидка, в чём дело? «Усыхает», – лукаво улыбалась сестра. Лишь спустя долгие годы, за обильным праздничным столом в доме Зверлиных, призналась она младшей сестре в своей голодной хитрости: обе от души смеялись. «Ну надо же, Лидка!» – приговаривала Валентина, вытирая мокрые от смеха глаза.

 

• В общем, так с войны они и стали вместе жить – Сенцовы: дядя Валя и тётя Валя. Родили двух сыновей и жили очень-очень долго.

 

• Валентина и Валентин Сенцовы на даче с болонкой Чарликом.

• Всеволожск, Лен. обл., 1960-е гг. Фото В. Зверлина..

 

• Дядя Валя и по сути своей человек был военный, сухой и малоразговорчивый. Говорят, в молодости он много улыбался, любил пошутить, любил театры и оперу, но я в раннем детстве всего этого уже не застала. Тётка же оперы-балеты эти никогда не жаловала, потому на спектакли в Мариинский театр отправляла мужа со своей сестрой – моей мамой, большой балетной любительницей. А мама-то и рада была: редко ей удавалось отдохнуть от детей и домашней рутины.

 

• У ёлки: дядя Валя Сенцов и моя мама Лидия • Ленинград, комната в коммуналке на Благодатной улице, конец 1940-х гг. Фото В. Зверлина.

 

• В моих воспоминаниях дядя остался добрым, но скучным, неулыбчивым. И порой вспыливал: кричал, петушился. Но жену свою любил и всегда называл «мулечкой» – это пошло от знаменитой фразы Раневской из «Подкидыша»: «Муля, не нервируй меня!»

• Ещё дядя обожал свою болонку Чарлика, кормил буквально рот в рот, холил-лелеял, как дитя малое, носил на руках. Чарлика этого он любил больше, чем своих детей – ну и что в этом особенного? Дети это просто люди, только ещё маленькие. И не все ведь люди нам нравятся, а жизнь – причудливая штука. Может и так случиться, что как раз твои дети окажутся неприятными для тебя людьми. Любить их за это что ли?

• Чарлик как две капли воды походил на дядю Валю. Если с дяди Вали снять очки, он так же близоруко щурился, как этот Чарлик, когда ему в глаза попадала шерсть.

• Дядькины дети Чарлика любили, но мучили: дули ему в нос, чтобы он смешно чихал. А ещё поднимут на даче над тазом с водой – он и плывёт в воздухе, плывёт самозабвенно, быстро-быстро перебирая лапками. Точно переплывает дядивалину родную Волгу.

• Ну прямо – как Чапаев в кино.

 

• А тётка Валентина Петровна всегда была хороша – блондинка, волосы лёгкие, высоким коком взбиты надо лбом, причёска из косы уложена пышной короной, всегда ярким платочком по основанию обвязана. Коса, правда, была не своя, неродная, модный по тем временам шиньон – да какая разница?

• Шляпка – тоже голове не своя, а как всякую женщину украшает.

 

• Моя тётя Валентина Сенцова.

• Ленинград, конец 1940-х – начало 1950-х гг.

 

• Платья тётка любила нарядные, то шёлковые, пёстрые, то трикотаж джерси – чтоб гладко, без морщин сидели на полной ладной фигуре. Бусы любила и золотые цепочки. И кольца, кольца, по всем пальцам кольца – колец ведь много не бывает. Уши у неё были проколоты ещё смолоду, и серьги всегда в ушах – овальные прозрачные камни, то голубые, то алые, то розовато-сиреневые. Я налюбоваться на неё не могла – прямо Хозяйка Медной Горы из волшебного сказа Бажова.

• А старшая сестра Лида ушей своих никогда не дырявила: она лёгкие пластмассовые клипсы носила и стеклянные чешские серёжки на винтиках, дешёвую бижутерию.

• От тёти Вали пахло сладкими духами «Красный мак», мама же моя предпочитала «Красную Москву», запах с горчинкой: как теперь говорят – бывший «Любимый букет императрицы», наследие царской парфюмерии. Так в истории и бывает – было царское, стало народное.

• И душилась мама только в гости или по праздникам.

• А тётя Валя как приедет – сладкий запах духов разлетается по всей нашей четырёхкомнатной квартире. И потому с тётей Валей каждый день казался праздником.

• Весёлая, говорливая, рассказывала она за чаем или за обедом о магазинах, покупках и бесчисленных поклонниках. Поклонники у неё всегда находились, что на прогулке, что в магазине, что в транспорте. «Такой видный мужчина, – с упоением описывала она, – интеллигентный, в очках, в шляпе! Наверно грузин…» Так этот «видный грузин» и остался на много-много лет домашней шуткой в разговорах о тётке.

• Ела она у нас – и приговаривала: «Какие у тебя, Лида, щи вкусные! Удивительно, ведь прозрачные совсем, ни жиринки, не то, что у меня! А вот уж я наварю так наварю: густо, сплошное мясо, жир поверху так и плавает».

• Я морщилась: жир в супах терпеть не могла – такая гадость.

• У мамы супы были, и правда, вкусные, особенные, всегда очень красивые, живописные, цветные – с зеленью, с морковкой, с помидоринкой, с колечками яркого болгарского перца.

• Она и на кухне была художником, скрытое дарование.

• Смотришь в тарелку – а там целый мир, даже есть жалко.

 

• Выйдя замуж, тётя Валя, по примеру старшей сестры, работу оставила, занялась домашним хозяйством и детьми – но стажа ей для пенсии не хватало, а она ко всему подходила обстоятельно. И позже, когда сыновья подросли, муж устроил её на «блатную» работу: в городской отдел ГАИ. Там жизнь закрутилась просто вихрем – подарки-подношения от автолюбителей, кавалеры, корпоративные праздники, поездки всем отделом на пикники.

• И было где похвастаться многочисленными кольцами и нарядами.

• А наряды она любила – кто ж их не любит? Вот к примеру, летом продавались на дачной ярмарке вечерние платья из сверкающей ткани с люрексом. Долго тётя Валя голову ломала, какое же выбрать – розовое или голубое? И в итоге купила оба, по очереди носить, кружить поклонникам головы.

 

• Дядя Валя ревновал и скрипел зубами – а что поделаешь?

• Красоте нужно себя являть – нужно ей общество, нужны обожатели.

• Красоте нужна рамка.

• Но тётка была женщиной строгих правил, в рамках себя держала и верность супружескую блюла. Просто такая вот она была, жадная до жизни и радостей, общительная, весёлая.

• Женщина-праздник.

• Так что с головой ушёл работящий дядька в постройку дачи, в огородные заботы – а к земле его, волжанина-крестьянина, тянуло всегда. Он и домик построил ладный, и баньку с самоваром – и всё-то на шести сотках, для своей «мулечки». И ягоды у него там зрели, и яблоки. И делал он дивное домашнее вино, густое-густое, багрово-тёмное, сладкое: поднимешь бокал, глянешь на свет – а внутри так полыхнёт огнём, что голова пойдёт кругом уже от первой рюмочки. Нам, детям, это вино в праздники тоже всегда давали, но понемногу. «А что? – пожимала пухлыми плечиками тётка, – это ж чистые ягоды, витамин!» Ведь во времена их детства и младенцам было принято давать вместо соски завёрнутый в тряпицу кусочек хлеба, обмакнутого в вино – чтобы спали лучше. Кагор и в церкви на причастие давали. Чего такого-то?

 

• Сама тётка и варенья варила из мужниных сочных ягод-яблок, и компоты сладкие, и шарлотки пекла – и всё приговаривала: «Мои шарлотки так и пышут, так и пышут! В них совсем теста нету, сплошь одни яблоки!»

• Дядькины яблоки были очень красивые, с румяным бочком и розовой мякотью. В сентябре высыплешь их из мешочка на подоконник – так на солнце и сквозят спелым соком, не налюбуешься. А за стеклом в синем-синем небе крахмальные облачка плывут, и прохладный ветер треплет рыжие шевелюры клёнов, качает золотые берёзки.

• Осеннее изобилие.

 

• И за грибами дядя Валя бывало по осени весь лес обойдёт, наберёт груздей, волнушек, рыжиков – и насолит-насолит, заготовит на долгую зиму целыми вёдрами: крепенькие, хрустящие. Он грибы солил прямо сырыми, по дедовскому способу, отчего запашок у них получался, прямо скажем, специфический. Зимой Сенцовы хранили их в туалете, за сливным бачком: в самом холодном квартирном углу. А брат мой Юра-проказник любил пошутить, что дядька квасит грибы прямо в туалетном бачке.

• Но вкус у дядькиных «туалетных» грибов был отменный, хорошо помню. Хотя я в детстве солёные грибы и не жаловала.

 

• А огород он ведь в жизни что? Он ведь настоящее чудо: ткнёшь в землю семечко – и активируешь процесс, запустишь скрытый природный механизм. Проклюнется росточек, обрастёт листьями, поднимется растение во всей цветущей силе – и даст плоды изобильные.

• Как тут ни дивиться, как ни радоваться?

• И от всей этой насыщенной огородной жизни наконец проснулся внутри дядьки долго спавший поэт – потянулся, расправился и стал складывать стихи и баллады, складывать целые песни о земле и её непостижимой красоте и щедрости. «Гимн садовода», «Песнь огородника»… Он пытался читать их вместо тостов на наших шумных семейных застольях, все улыбались, вежливо и внимательно слушали. Но вот тётка этого не любила, перебивала его всегда – зачем стихи-то, к чему это? Что ты тут опять со своими глупостями? Душила в его душе поэта-Пушкина хуже николаевской цензуры. Всей этой ерунды, стишков этих, не любила она. И не любила в дядьке любых проявлений его спрятанной души.

• Любила, чтоб ходил в кителе, застёгнутый на все пуговицы.

• Потому что ничего интересного у него внутри не было.

• Просто и быть не могло.

• Любила, чтобы скучным был, привычным – как всегда: таким, какого терпела.

• И занимался делом.

 

• Они обязательно приходили к нам на Новый год, почти все праздники мы с ними вместе справляли. Вместе с ними проводили у телевизора долгую новогоднюю ночь, у себя их и ночевать оставляли – квартира была большая, целых четыре комнаты. Но и семья наша была немаленькая, восемь человек, шестеро детей. А потом старший Олег женился, родилась дочка Лена – и нас долго-долго было десять, а за праздничным столом, даже если без чужих гостей, с одним лишь тёткиным семейством – выходило сразу четырнадцать. Но ночевать как-то устраивались все: на матрацах, составленных в ряд стульях и раскладушках.

• Наша семья и Сенцовы на прогулке в Петродворце.

• Сзади, слева направо: тётя Валя и дядя Валя, моя мама, сестра Наташа, старший брат Олег, кузен Володя Сенцов и мой брат Серёжа. В коляске – новорожденный Андрюша.

• В переднем ряду, слева направо: мой брат Юра, я и кузен Саша Сенцов.

• Петродворец, терраса Монплезира, 1960 г. Фото В. Зверлина.

 

• Все дети росли, все взрослые любили поесть. Особенно, после пережитой войны и блокады. Поэтому готовить мы в семье привыкли сразу помногу, до сих пор никак не отучимся.

 

• Зимние праздники были особенными.

• В молодости дедом Морозом для детей наряжался дядя Валя, пока он ещё весёлым был. А потом его на этом важном посту сменил мой старший брат Алик. Шубу он надевал своей жены, длинную каракулевую – из модной тогда синтетики, до сих пор из её обрезков завитки выковыриваю, чтобы клеить бакенбарды мелким кукольным Пушкиным. Ватную бороду брат прицеплял, красный картонный нос, купленный в магазине, мамину тёплую шапку нахлобучивал – лихую, со стрелецким меховым отворотом.

• И сразу выходил из него чужой загадочный дед.

• Нас отвлекали, чтобы он прокрался с мешком на лестницу, и звонил потом в дверь длинным долгожданным звонком – аж дух замрёт. «Ой, кто это там пришёл? Ну-ка открывайте, ребята!»

• И шли шутки-прибаутки у ёлки, чтение стихов и раздача подарков: «А ну-ка глянем, кому это… Где Ляксандр, не вижу, куды спрятался? Где Ондрей? Где Олька?»

• Ах, ёлки-ёлки, новогодние ёлки…

• О них следует рассказать особо.

 

• У нас всегда ставились высокие ёлки, под самый потолок – потолки в нестандартной пятиэтажке, «сталинского» ещё проекта, были аж целых три метра. Ставили ёлку в холодный угол у балкона – в самой большой комнате, где мы все собирались за столом в праздники. Иногда макушка дерева, упершись в потолок, загибалась, и это дополнительно удерживало его в массивном деревянном кресте-подставке, сделанном папиными руками. Ещё и верёвочками-растяжками ствол с боков подстраховывали, чтобы не рухнула эта любовно изукрашенная громада – так из ёлки тоже получался крест. А верёвочки-растяжки после маскировали гирляндами колючего медного дождика, сперва яркого-яркого, рыже-блестящего, после тускнеющего, помятого. Круглый год шёл он потом на отдраивание закопчённых кухонных кастрюль и сковородок.

• А ещё одну небольшую ёлку обязательно украшали в «детской»: в комнате, где спали все младшие.

• Ёлки дышали лесом – крепкие лапы с толстыми остями, по стволу тянется мох и узорчатые лишайники, из-под коры янтарём выступает липкая тягучая смола.

• И чудесный, кружащий голову запах праздника, запах Нового года...

 

• Небольшая ёлочка в «детской» квартиры 53 на Тореза, 13: на макушке виден край картонного Солнца, сделанного папиными руками. А плакат с Дедом Морозом нарисован моим старшим братом Олегом • Ленинград, начало 1960-х гг. Фото В. Зверлина.

 

• Иногда, отстояв звёздным морозным вечером длинную очередь на задворках снесённого теперь кинотеатра «Выборгский» – и купив ёлку загодя, мы гордо шествовали домой по косой дороге, мимо особняка, похожего на замок с башнями, где тогда размещалась библиотека. Папа со старшими братьями несут ёлку впереди, мы, маленькие, торопимся следом: на каждый их шаг – два-три наших, поспешных. Ёлку втаскивали на балкон – он у нас круглый год не заклеивался, дом был кирпичный, тёплый, а отопительный котёл размещался прямо над потолком, на чердаке. И накануне праздника ёль вносили в комнату – оттаивать. С иголок на подстеленные газеты капала вода, ёлка распускалась, выдыхала затаённый подо льдом терпкий аромат, чтобы потом подняться во всей своей дремучей красе.

• Папа сам спаял первую ёлочную гирлянду из маленьких лампочек, сам покрыл их разноцветным лаком. И гирлянда цветных леденчиков освещала наши новогодние трапезы много-много лет.

 

• Дни в детстве казались длинными-длинными: уж и с друзьями погуляешь, и свои домашние обязанности выполнишь, и книг начитаешься, и порукодельничаешь – а день всё тянется и тянется, медленно переходя в вечер, и ты слоняешься по квартире, от окна к окну.

• Вот мы и любили с младшим братом Андрюшей на зимних каникулах, когда больше делать нечего, встать в углу комнаты, спрятаться за приоткрытой застеклённой дверью – и смотреть на горящую ёлку. Стёкла в двери были толстые, с рельефным рисунком ромбиками, в каждой створке – три стекла. Но одно разбилось от наших шалостей – и его заменили просто матовым. Взглянешь через верхнее рельефное стекло – огоньки на ёлке разбегаются нервно, острыми лучиками-стрелами; взглянешь через нижнее, матовое – нежно расплываются пушистыми цветными кляксами, получается ёлка из сплошных огней – как картинка на новогоднем золотом ликёре, что всегда покупали родители к зимнему празднику.

• Вроде глупое это занятие, на огоньки через стёкла смотреть – а не оторваться…

• Много радости принесла в дом папина ёлочная гирлянда. Потом и папы не стало, и весь лак с лампочек облез, а они всё светились слабо-розовым, бледно-зелёным, воздушно-голубым, ускользающе-прошлым…

 

• Игрушки для ёлки мы в детстве покупали в крошечном магазине «Культтовары» на площади. Собственно, это и не площадь была, а Спасский пятачок, перекрестье множества дорог – Старопарголовского и Муринского проспектов, двух Спасских улиц, Большой и Малой. Магазинчик тот, с высокими ступенями при входе, в детстве казался нам волшебным местом – особенно округлое окно-витрина с ёлочными украшениями.

 

• Дом 35 на Малой Спасской улице, в котором на первом этаже находился тот самый магазинчик «Культтовары» • Ленинград, 1949 г. Фото ЦГАКФФД СПб

 

• Маленький-маленький, топаешь в мороз по скрипучему декабрьскому снегу, торопишься, чтобы поспеть за размашистыми папиными шагами, попасть в такт семенящим маминым. Вокруг белизна, снежный простор, вверху тёмное синее небо шатром раскинулось до самого угасающего лесного горизонта – а впереди заманчиво сияет эта витрина с ёлочными украшениями, сказочно мерцает в свете фонарей тусклая фольга и цветное стекло.

• И вот – ступеньки вверх, и ты внутри: ах! Лавка чудес, сколько же игрушек сразу, глаза разбегаются! Есть игрушки картонные, посеребрённые-позолоченные, зверьки и человечки. Есть бумажные гирлянды, пёстрые флажки и фонарики: некоторые в упаковках, их нужно склеивать самому – а это такая радость!

• А есть игрушки хрупкие, тоненького стекла, причудливо расписанные фигурки и блестящие шарики: родились они на кончике волшебной флейты стеклодува, из стекла и воздуха, наполнены одной лишь силой его творящего дыхания. И если уронишь такую на пол – всё волшебство улетит и останется лишь горстка звонких осколков и горькие-горькие слёзы.

• С годами понимаешь, что магазинчик тот был небольшим, тесным, а прилавок с игрушками и того меньше. Но малышом ты тянулся к нему снизу, задирая подбородок, а он возвышался над тобой сияющей горой – и вмещал в себя целый праздничный мир…

 

• Мама покупать игрушки очень любила, очень. Видимо, сильно ей не доставало их в её далёком и бедном детстве. Но маме нужно было держать себя в руках, нужно было оставаться взрослой, тем более что папиной зарплаты на всё не хватало. Так что покупали иногда, понемногу: то вдруг огромного плюшевого тигра на колёсиках, то лошадь-качалку из папье-маше, с настоящим седлом и стременами, то немецкую куклу Катерину с высокой причёской, чтобы посадить её на тумбу в красном углу и позволять всем только любоваться.

• А то – блестящий педальный автомобиль для младшего Андрюши, чтобы гонял он на нём по комнатам и коридорам большой квартиры, на горе нижним соседям из коммуналки.

 

• Мы в «детской» в день моего 8-летия. Я – слева, на фоне Андрюшиной педальной машины: мне подарили обезьянку. В центре – наша племянница Лена, дочка старшего брата Олега, в обнимку с моей немецкой куклой Катериной, продававшейся под девизом «Моя Гордость»: тётя Валя Сенцова купила себе такую же, только блондинку.

• Справа братья Андрюша и Юра • Ленинград, квартира 53 дома 13 на проспекте Тореза, 20 октября 1964 г. Фото В. Зверлина.

 

• Для ёлки же каждый год обязательно прикупали всякий копеечный антураж: плоских картонных зверей с перламутрово-блескучим покрытием, гирлянды бумажных флажков в аккуратных маленьких коробочках – чтоб потом тянуть их по длинным квартирным коридорам, вдоль провисающих от постоянной стирки бельевых верёвок.

• Иногда покупали и стеклянные игрушки подороже, фрукты и овощи. А ещё фигурки на прищепках – зверьков, птиц, героев любимых сказок, человечков в национальных костюмах всех союзных республик необъятной родной страны.

• Хотелось купить их все-все!

• Все повесить на праздничную ёлку.

• Только ватные игрушки мама не жаловала. Думаю, напоминали они ей о ёлочном пожаре на прежней квартире, на Московском проспекте, когда ёлка от свечек загорелась – электрической гирлянды тогда ещё не было – вата на ветках вспыхнула, насилу потушили. От того пожара хранятся у меня до сих пор серебряный заяц с почерневшим боком и серебряный медведь с начисто отгоревшей мордочкой.

• Хрупкие свидетели свечных ёлочных времён.

 

• Ёлка в квартире 317 дома 172 на Московском проспекте.

• Ленинград, 1950-е гг. Фото В. Зверлина.

 

• Мы когда с мужем поженились – тоже на свой первый Новый год в тесной коммунальной комнате ёлочку со свечами поставили.

 

• В детстве игрушек у нас на ёлке всегда бывало много. Но мы обязательно мастерили новые, самодельные – какой же это праздник, если к нему не готовиться, если не вбросить в него от всей души целую охапку общей творческой радости? И каждый год, сидя за круглым обеденным столом, клеили мы простенькие фонарики из фольги и картона, клеили гирлянды флажков и цепи, бесконечные шелестящие воздушные цепи из цветисто-сквозящей папиросной бумаги: колечко замыкаешь на колечко, колечко на колечко – и нет им конца…

• Так увлекательно – никак не остановиться!

• Иногда клей в стеклянном пузырьке – «Конторский силикатный» – кончался, и тогда мы переходили на резиновый, в гибком тюбике. Он всегда был в доме, хранился в коридорной тумбе с инструментами: бесчисленную обувь домочадцев подклеивать. Потому что если вдруг крупный ремонт – отдавали соседу-сапожнику, что жил внизу, в коммуналке первого этажа.

• Так что запах резинового клея до сих пор вызывает у меня радостные ёлочные воспоминания.

• Для пущей красоты, кроме игрушек на ёлку вешали старинные стеклянные бусы на вощёной нити, с закреплёнными на концах спичками, чтобы ими за ветку закручивать. А ещё поверх всего – тянули длинные тоненькие пряди блескучего дождика из фольги: сложенный в несколько раз, он пакетами продавался в магазине, на любой вкус: голубой, золотой, серебряный, зелёный и розовый. С изнанки этого фасованного природного явления встречалась тайна: порой, если аккуратно разгладить в лист тонкую фольгу, почти до самого верха порезанную на вермишель, можно было узнать знакомые цветные полоски с блестящих крышек бутылочного кефира, ряженки или простокваши.

• На макушку ёлки водружали золотое картонное солнце, сделанное папой. Солнце это было странноватое, щекастое, оно загадочно улыбалось пухлым ртом. А у старенького серебряного месяца с пухлыми щёчками лицо совсем стёрлось, и местами на нём до картонной основы обтрепалась серебряная поталь. И всё равно – это было чудо: в Новый год у нас было своё собственное солнце, свой дождик, свой месяц – и своё колючее домашнее дерево.

 

• Для меня не так был важен сам праздник, с его весёлой суматохой и подарками, как важна была именно ёлка, я её просто обожала, наверно где-то в самой глубине моей души скрывался друид. Сам факт внесения в дом настоящего лесного дерева опрокидывал обычную размеренную жизнь с ног на голову. Это было чем-то не из нашей советской реальности, с её выхолощенными лозунгами, скучными октябрятскими-пионерскими сборами и мотивирующими фильмами о настоящем человеке. Это было явление сказки, настоящей старинной страшноватой сказки, явление древних мистерий в пустоватый атеистический быт.

• Ёлка всегда стояла долго, пока совсем не осыплется – и я дни напролёт играла с украшениями на её ветках, мы с младшим братом устраивали укрытия под её густыми нижними лапами – или за ёлкой, в тайном углу, куда взрослым было не пробраться, куда могли пролезть только самые маленькие. Бывало, ёлка так застоится, что даст юные зелёные побеги. И тётка Валя, качая головой, почему-то приговаривала: «Это не к добру. Ох, не к добру, Лида…»

• Под её унылое предсказание можно было подогнать что угодно – и постоянные Алькины приступы астмы, и мамины тяжёлые последние роды, когда она чуть не умерла, давая жизнь младшему Андрюше, и папины ежегодные инфаркты, когда он подолгу лежал в больнице. Да и денег в большом семействе всегда было впритык, мама по ночам лежала без сна и в уме считала, сколько нужно купить крупы, яиц, молока, картошки, хлеба, как уложиться в неизменную папину зарплату. Одной булки покупали по два-три батона на день – и ещё уходил целый чёрный хлеб. Вот и непонятно, при чём же тут молодые зелёные побеги на застоявшейся в доме новогодней ёлке?

• У самой-то тётки ёлки всегда стояли маленькие, в стеклянной трёхлитровой банке или ведёрке, и их быстро выбрасывали. И игрушек на них было – раз-два и обчёлся. Да и зачем особо стараться? – всё равно на Новый год они всей семьёй приходили к нам.

• Перед праздничным застольем, с вечера, на кухонной плите в большущей кастрюле варился студень – из свиных ножек или свиных ушей, за которыми мы с сестрой отстаивали длинную очередь на холоде, возле просторного ларька на проспекте Тореза, где они были свалены на полу высокими грудами. И потом мы тащили их домой в сетках-авоськах, уши эти – большие, скрученные, странные, замороженные.

• Студень у мамы всегда выходил вкусный – прозрачный, с зеленью, с морковкой и мясом.

• Моя старшая сестра рано выучилась печь – и пекла изумительные торты-наполеоны, кексы, печенье, корзиночки, сахарные трубочки и лёгкие воздушные эклеры. Я помогала ей, как могла: тесто для корзиночек в формочки вмазывала, начинки в них раскладывала – то закуски и салаты, то крем с вареньем. Часто эклеры сестра пекла круглые, начиняя их потом протёртой с сахаром лесной малиной или дачной смородиной – пополам с лёгким домашним кремом: вкус зимнего праздника смешивался со вкусом солнечного лета.

• Папе нравилось, когда нас много возилось в большой кухне: брякали кастрюли и ложки, стучали по досочкам ножи – крошились овощи и яйца, смешивались праздничные салаты. Сам он вилкой сбивал в миске крем – и с улыбкой приговаривал: «Как в кухне у графа Строганова!»

• Гости-Сенцовы потом ели и нахваливали: они любили у нас бывать.

 

• А вот у тётки Вали дома было нечто иное, там были особенные вещи, оставшееся от прошлых лет, точно вышедшие из маминых рассказов о детстве: высокий трельяж, уставленный цветным чешским стеклом и фарфоровыми статуэтками, а на нём – пасхальные яйца из хрусталя. Одно маленькое, бесцветное-гранёное, а другое гладкое-гладкое, ржаво-осеннее, с медовой каплей солнца на просвет. У нас в семье тоже одно такое хрустальное яйцо хранилось, до сих пор оно у меня – зелёное, гранёное: его моей маме в детстве крёстная подарила. Но мы, дети, этим яйцом играли без стеснения – и обколотили-обкатали все его чёткие хрустальные углы и грани, как обкатывает море бутылочные осколки.

• Ещё в тёткином доме висела на стене резная аптечка тёмного дерева, с расписной эмалевой дверцей – уж не та ли самая, где бабушка Ольга хранила свою заветную склянку с ядом, кто знает? Отчего-то я так и не решилась спросить об этом у взрослых: возможно, втайне боялась, что ответ меня разочарует.

• В маленькую тёткину прихожую, от пола до невысокого потолка, под небольшим углом было втиснуто старинное зеркало с потускневшей по углам серебряной амальгамой – зеркало в золочёной резной раме. Зеркало это сказочное меня влекло: любила я, когда все взрослые пьют за столом из пузатых хрустальных рюмочек густое дядивалино вино и в пустой прихожей погашен свет, подойти тихонько на цыпочках – и заглянуть в него, точно в пруд, точно в колдовской колодец. Было и страшно, и притягательно, и немного кружилась голова…

• А ещё в этом доме хранились фотографии.

 

• Это были настоящие музейные фотографии – толстенькие, на плотной бумаге с обрезным шлифованным краем: работы того самого фотографа Дмитрия, дедушкиного брата, что в блокаду опрометчиво замёрз на улице, так и не распив с женой Клавдией бутыль утаённого от самих себя красного вина жизни.

• До войны Дмитрий слыл настоящим мастером, и ходили в его фотоателье актёры и балерины – или он к ним сам выезжал по особому приглашению. И красовались на тех фотографиях изящные танцовщицы на пуантах, в пачках и корсетах; вальяжно располагались в креслах оперные певцы в камзолах и пудреных париках; горделиво держали увенчанные тиарами головы пышные оперные дивы в струящихся одеяниях.

 

• Увы, это фото не из семейной коллекции Зайцевых. «Испанский танец»: балерина Мариинского театра Лидия Владимировна Карпова • Петербург, начало 1900-х гг.

• Фото с историко-театрального сайта, связанного с историей семьи моего мужа, «Театр Евгении Карповой», создателем и куратором которого я являюсь.

 

• Мама позже рассказывала, что сестра фотографа Дмитрия – баба Маня, Мария, что была сестрой и нашему деду – в молодости работала маникюршей и обслуживала всех этих актрис и балерин. И саму маму в детстве одной из знаменитых балерин показывали, на предмет возможной учёбы в балетной школе: балерина маму одобрила за лёгкость и гибкость, но денег в семье не было никаких, так что не отдали Лиду учиться балету. И вместо притягательной балетной жизни сложилась у неё совсем другая жизнь – жизнь со всеми нами.

• Не попала мама на эти фотографии.

 

• А на фотографиях осталась какая-то особая волшебная жизнь, какой во времена моего детства уже не встретить было нигде – ни в музее, ни даже в театре. Хотя театр – настоящий духовный театр, а не пошлый низменный балаган, каким его теперь пытаются выставить – это самое волшебное и притягательное, что есть в жизни…

 

• С замиранием сердца перебирала я в гостях у Сенцовых эту пухлую стопку чудесных фотокартин, пока мальчишки, постреливая из пистолетов с фосфорными пистонами, с гиканьем носились по кухне и коридору, а старшие вели свои бесконечные тягучие разговоры у крошечного экрана тогдашнего телевизора. Мне и в голову не приходило спросить, почему эти фотографии, общее семейное достояние, хранятся только в доме у тётки, отчего же нам не перепала хотя бы малая их часть? Я так и не осмелилась попросить хотя бы одну – у нас в семье просить подарки было не принято.

• И увы, подарить мне фотографию так никто и не догадался.

• Фотографии – ну что фотографии? Фотографии все эти потом куда-то делись, разбрелись по чужим небрежным рукам, не осталось от них и следа, как не осталось следа от их мастера, фотографа Дмитрия Зайцева.

• А мне досталось главное – я сохранила их волшебство. Волшебство ведь нематериально, не отнимешь, руками не потрогаешь – а прочнее его ничего нет, и оно свободно перетекает из души в слова, там и остаётся.

 

• А волшебство в детстве было повсюду…

• С 1960-х годов мы жили в Лесном, старинной питерской местности, бывшей некогда дачной и потому уставленной бесчисленными деревянными домиками и особнячками – дремлющими в кружевной тени яблоневых и вишневых деревьев, утопающими в благоухающей синеве сирени и лунном жемчуге цветущего жасмина.

• Вид на Старопарголовский проспект от нашего дома: в сугробе играют мои братья.

• Ленинград, начало 1960-х гг. Фото В. Зверлина.

 

• Но были в Лесном дома и каменные, двух-трёхэтажные – в основном толпились они на Спасском пятачке, перекрестье самых важных здешних дорог, о котором я уже упоминала. И вокруг домов этих кипела жизнь, сновали по магазинам местные жители.

 

• Спасский пятачок, перекрестье Малой Спасской улицы со 2-м Муринским проспектом. Слева виден мрачный дом, в котором с угла был вход в книжный магазин, аптека на 2-м этаже и кинотеатр «Миниатюр»: сюда мы бегали на детские утренники по воскресеньям. Дальше за ним – так называемый «Дом Молокосоюза».

• Ленинград, Лесной. Фото 1950-1960-х гг. из архива Н.В. Суровой

 

• Но я, маленькая, тот пятачок невзлюбила, мне он казался тесным и серым, старые дома – мрачными. Не то что простор окрестных пустырей и лужаек с дикими цветами и травами, где свободно гулял ветер – и можно было собирать букеты до самого октября; не то что зелёная прохлада многочисленных лиственных парков – Лесотехнического, Политехнического, Удельного.

 

• Я на лужайке в Лесном • Ленинград, 1960-1962 гг. Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

• А были здесь в старинные времена ещё и другие парки – небольшие, семейные: загадочные парк Турчиновича, парк Соловейчика, парк Латкина.

• Да от них уже и в те годы следа не осталось, одни названия на старых городских картах.

 

• Я на фоне стройки в Лесном • Ленинград, 1964-1965 гг.

• Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

• Полностью хвойным парком Лесного была лишь Сосновка – лесопарк, оставшийся от некогда заполнявшего весь этот район дремучего соснового леса. Но как раз Сосновка мне и не нравилась, хотя именно в ней каждые выходные гуляла вся наша семья – воскресенье за воскресеньем, праздник за праздником – и так круглый год. Тащишься зимой вслед за мирно беседующими взрослыми мимо частокола заснеженных акаций вдоль Старопарголовского проспекта – нос от холода красный, руки в перчатках мёрзнут, а до Сосновки этой топать и топать, а потом ещё и гулять по совершенно одинаковым скучным сосновым-еловым дорожкам, мимо снующих по газонам лыжников.

 

• Я, насупленная, с мамой в Сосновке • Ленинград, Лесной. Зима. 1970-1972 гг.

• Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

• Самым прекрасным для меня был и до сих пор остаётся парк Лесотехнической Академии, парк бывшего Лесного Корпуса, некогда давшего имя всей этой местности. Живописный и живой парк с прудами и горками, с деревьями и кустарниками редких пород, он располагается на природном выступе. В детстве, стоя на краю террасы над нижним Иорданским прудом, я любила воображать, что передо мной простирается море – водная гладь, волны и волны до самого горизонта. И лишь теперь, взрослая, узнала, что в древности эта терраса была берегом настоящего Иольдиевого моря.

 

• Спуск к Иорданскому пруду • Петербург, Лесной, парк Лесотехнической Академии, июль 2016 г. • Фотоарт О.Зверлиной.

 

• Именно в этом парке до сих пор сохранились подлинные деревянные особнячки Лесного, исторические профессорские домики – только там.

 

• Старинный особняк в парке Лесотехнической Академии • Петербург, Лесной, осень 2017 г. • Фотоарт О.Зверлиной.

 

• Ведь сразу после того, как мы переехали жить в Лесной, по всему району начали сносить старые дома. Мы, дети, увлечённые своими занятиями, не особо обращали на это внимание. Ходишь-ходишь день изо дня по дорожке мимо какой-то старой унылой стены из досок и бревён – и вдруг её нет, нет и самого дома: внезапно открылся простор там, где раньше не было. Ура, так здорово, можно бегать по развалинам и искать там что-нибудь интересное!

• А потом вдруг на этом самом месте ставят забор, и начинается стройка чего-то нового, высокого, каменного.

 

• А ведь деревянные дома были частью нашего детства. Во дворе пятиэтажки, где мы жили, как раз напротив незыблемой исторической помойки – пережившей всё и вся и благополучно дожившей до нынешнего времени – долго стоял крепкий двухэтажный дом с двумя крылечками, окружённый палисадником.

 

• Деревянный дом во дворе дома 13 по проспекту Тореза, бывшему Старопарголовскому: снимок сделан с пятого этажа, из окна квартиры 53, где мы жили 40 лет.

• Ленинград, Лесной. 1960-е гг. Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

• На его задворках, со стороны Старопарголовского проспекта, росли кусты сирени, смыкаясь ветвями и образуя возле забора нечто вроде укрытия. Мы с подружкой, соседкой по этажу и моей будущей одноклассницей, в последнее перед школой лето решили устроить там театр: натянули между кустами верёвку, повесили принесённую из дому старую занавеску. Зрителями были дворовые мальчишки, привлечённые в театр «буфетом»: в антракте мы раздавали им дешёвые леденцы и ржаные сухарики. Костюмами служили старые мамины юбки, шали и шляпы, а пьесы давались незамысловатые, основанные на детском городском фольклоре. Одна, к примеру – страшилка о том, как три сына дежурят по ночам возле гроба отца-покойника, и задачей покойника, разумеется, было досмерти напугать сыновей, а заодно и зрителей. Другая – про глуховатую служанку Анюту, которая смешно исполняет приказы барыни: «Анюта!» – «Что, барыня? Я тута!» И вместо гребёнки несёт ей ребёнка и тому подобное. Помню, пьеса заканчивалась патетическим воплем: «Гости, гости, собирайтесь – у барыни пирог с грибами!»

 

• Деревянный дом во дворе дома 13 по проспекту Тореза, бывшему Старопарголовскому. Зима. Сам дом 13, в котором мы жили, виден в глубине слева. А справа, около забора, идущего вдоль проспекта, и росла сирень, под которой играли в театр • Ленинград, Лесной. После 1965 г. Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

• Рассказывать об этом смешно, но отлично помню, как впервые в жизни не спала целую ночь до рассвета накануне нашего представления – а мне ведь всего семь лет было: страх сцены накатил и не отпускал.

• Дом снесли – в конце 1960-х, кажется: на его месте долго был просто газон, теперь бесхозная земля, на которой паркуют машины новые жители теперь уже старого двора, ведь прошло с той поры полвека.

 

• Хорошо помню, как одним из последних сносили ещё один деревянный дом на нашем проспекте, в ту пору уже проспекте Тореза, а не Старопарголовском: сейчас на этом месте автобусная остановка «Тореза, 21».

 

• Справа – магазин в доме 21 на проспекте Тореза, слева – позже снесённый деревянный дом, на чердаке которого нашли подшивки дореволюционного журнала «Нива».

• Ленинград, Лесной. 1962-1969 гг. Фото из архива Натальи Мишаковой.

 

• Дом стоял пустой, жильцы уехали, можно было всей дворовой компанией бегать по лесенкам, бродить по опустелым, осиротевшим ничьим комнатам среди брошенных ненужных вещей. Солнце лилось в окна, но ему уже некого было тут согревать.

• На улице старушка продавали крахмальные тряпичные ромашки, мы купили по одной, и образ этой наивной ромашки из бязи, с окаянно-зелёным листком на проволочном стебле, навсегда увязался в памяти с образом покинутого обречённого дома из прошлого.

• Напоследок мальчишки достали с чердака подшивки дореволюционной «Нива», мы растащили их по квартирам, и моя мама долго и с большим удовольствием читала пожелтевшие слежавшиеся страницы. Там был один рассказ, рождественская сказочка – про крошечку радия. Радий только-то открыли в конце прошлого девятнадцатого века, и почитали его чудом, чуть ли не панацеей: добавляли в лекарства, в косметику.

• И вот мама сказочку прочла – и нам не раз потом рассказывала: под Рождество один мальчик-сирота подобрал где-то крошечку радия и положил её в карман. И тут началась у него новая счастливая жизнь: нашлись ему богатые родители, он стал любим и счастлив. Но крошечка радия из карманчика возьми да и выпади.

• Пропал радий – пропало у сироты и всё его счастье…

• Так, со снесёнными родными домами, кончалась и у старожилов Лесного вся их привычная жизнь. Пропадали дома – пропадало всё, что было привычно и любимо, рушился весь жизненный уклад. И начиналось что-то непривычное, неясное: в новом районе, в чужом месте, в тесном квартирном раю…

 

• Но мы-то сами оставались в Лесном – ведь мы были здесь как раз новосёлами. И новая жизнь Лесного, с его асфальтовыми дорогами и новостройками-высотками, становилась нашей счастливой жизнью, с папиной лёгкой руки устремлённой в космическое будущее страны – и даже целого мира. И радия для счастья с лихвой хватало: неподалёку от нас на Институтском проспекте размещался целый Радиевый институт.

 

• Но что-то в Лесном сохранялось и прежнее, почти неизменное. Часто, как и в старые времена, ветер наполнял округу сытным, таким домашним запахом свежевыпеченного хлеба от Кушелевского хлебозавода, и весь мир точно становился твоим родным домом, уютным, безопасным. А в солнечный январский день так приятно было вдыхать сладкий аромат карамели, приносимый южным ветерком с Большого Сампсоньевского – от фабрики Микояна, когда-то фабрики Ландрина. Карамельный вкус катался на языке вместе с глотком морозного воздуха, как шарик воздушного мороженого – похожий на тот, что продавали здесь с лотков мороженщики в начале века, зажав его для удобства покупателя между двумя круглыми хрустящими вафлями.

• Вафли те были с именами, можно было лизать мороженое по кругу и читать бесконечное: Вася, Нина, Коля, Оля, Серёжа, Юра, Андрей…

• Мороженое-мир, мороженое для каждого.

• И вот, точно пробуя на вкус свой новый мир, ты стоял и катал шарик воздушного мороженого на языке. И в Пустом переулке – все его так и называли по старой привычке даже после переименования, хотя он, бывший когда-то сосновой лесной окраиной, давно оброс домами и наполнился жителями – в Пустом переулке всюду лежал лёгкий крахмальный снег, и румяные снегири скакали по кустам, вздымая мириады алмазных искр...

 

• Ленинград, Лесной 1960-х гг. Зима, акации • Фото моего отца, Виктора Зверлина.

 

* * *

• Порой я вижу один и тот же сон: в большой и светлой комнате, где распахнута дверь на террасу и ветер колышет лёгкие занавеси открытых окон, я перебираю вещи в ящичках то шкафа, то комода. И много удивительных вещей находится там, каждая объёмна, весома в реальности сна – можно рассмотреть со всех сторон, ощутить её фактуру. Порой мне попадаются баночки бисера и шкатулки с украшениями, порой – безделушки, порой – книги, с заложенными в них сухими цветами, лоскутками и пёрышками, порой – дневники и блокноты, в которых можно рассмотреть все рисунки и завитушки, но только не записи – записи ускользают. Чем сильнее в них вглядываешься – тем сильнее расплываются буквы, распадаясь на пятна и точки, и прочесть ничего нельзя.

• А потом рассыпается и сам сон…

 

• Санкт-Петербург, Лесной, 2016-2019 гг.

• ▬▬▬▬

• Примечания.